ПУБЛИКАЦИИ
В ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ЖУРНАЛАХ
«Дружба народов»
№8 2008г.
Рустам Ибрагимбеков. Сложение волн: повесть
Рустам Ибрагимбеков хоть и не живет постоянно в Баку, однако мысли известного прозаика и кинодраматурга прикованы к родному городу. В позднесоветские времена о столице Азербайджана как городе, где сплелись культуры разных народов, ходили легенды. Сейчас, понятно, многое изменилось. Что, как, в какую сторону? Что происходит с ровесниками писателя и людьми следующих поколений? Об этом — новая его повесть.
Впервые Муртуз обратил внимание на быстротечность времени в начале третьего тысячелетия. Произошло это в новой квартире, купленной специально для дневного отдыха. (Конечно, иногда он использовал ее и по ночам, но для других целей.)
Мысли об убыстряющемся беге времени не очень огорчали Муртуза — удовольствия, которые продолжала приносить жизнь, вполне компенсировали двадцатикилограммовую прибавку в весе, легкую ломоту в суставах и еще кое-какие неудобства, легко устраняемые зарубежными пилюлями.
Потеряв родителей и жену, Муртуз понял, что надо стараться не упустить то, что дарит жизнь здоровому холостому мужчине, умеющему зарабатывать деньги. Смерть же, трижды посетившую его дом, он стал воспринимать как рубеж, к которому полагается прийти, выполнив все намеченные планы.
Илья Фаликов. При полнейшем штиле: стихи
На Голубой
мечети, вдумчивой
как скала,
тень свою
положила крепость
Нарын-Кала.
Спит Александр
Марлинский, смертным
свинцом задет,
cохнет в
земле Ислама
твой православный
дед.
Птица поет
по-русски,
это последний
птах
из перебитой
стаи, знавшей
Господень страх.
Ночью молчит
гитара о
роковой любви,
и белокурый
мальчик найден
в своей
крови
Миколас
Слуцкис.
Сердце: Рассказ
Миколас Слуцкис — народный писатель Литвы. Самые знаменитые его романы —
“Жажда”, “Лестница в небо”, “Адамово яблоко. Одна из главных тем его творчества
— война и послевоенные события в Литве.
Берель, или, как его прозвали соседи, Берке, обитал в местечке неподалеку. В деревне Намейкяй его знали в любой избе. Он приезжал на телеге в ту пору, когда цветут сады, и скупал будущий урожай. Если выдавался недород, он торговал овчину, щетину, cеменное зерно. С Рукялисами знался теснее, чем с прочими: в рыночный день одаривал деток мятными конфетами, на Пасху приносил для Эльжбеты мацу. Эльжбета в долгу не оставалась. Едучи на рынок с товаром или за товаром, она не забывала цыплят и яиц для немощной жены Береля, вечно прикованной к постели; ежели не находилось яиц или домашнего творожного сыра, посылала детей по ягоды. И Берель, наведываясь в Намейкяй, не топтался у порога, словно чужой. Он властно барабанил в дверь рукоятью хлыста, громко и весело звал:
— Куда подевалась моя родня? Свекра встречать не хотите? Невеста для вашего Антанелиса подрастает!
Захар Прилепин. Ботинки, полные горячей водкой: Рассказ
Было у меня два друга, белоголовый и черноголовый. Первый старше на семь лет, второй на семь лет моложе. Мы писали печальные книжки и, втроем, были самыми талантливыми в России. Но первый, старший, белый — и третий, младший, черный друг друга не любили. Зато я любил их обоих.
Старший был буйный и бурный, рыдал и дрался, покорял горные реки, рвал ногтями широкую грудь. Не умел ни от чего отказываться, хотел и счастья, и славы, и покоя сразу — и не мог вынести и стерпеть ничего из этого.
Младший был яркий, звенел голосом, нес себя гордо, и вся повадка его была такой, словно у него в руках — невидимое знамя. Младшему давалось много, но он хотел еще больше.
Александр Шишкин. Россия, Родина, Он Лайн: Стихи
Небо облетает
тающим толокном.
Холодно даже
смотреть в
окно.
Башенный кран
на соседней
стройке
Сделал стойку.
На койке
Стопка непрочитанных
книг —
Нету места
на полках
И не
чувствуешь, что
старик.
Сверстницы по
телефону горько,
В голос
говорят, что
уходят.
Заползает холод
за холку.
Завещают последних
любимых первым.
В горле
комком собирается
пепел
Лет — закончен
подъем на
холм.
Сглатываешь, видно
шевеля кадыком.
Переворачиваешь страницу
И боишься,
что любовь
приснится.
Георгий МАЛИЕВ. Нелегал: Приключения осетина в Англии
Перестройка. Взрыв надежд и энтузиазма. Попытка открыть свое дело. Крах. Поиски выхода. Пройдя этот неоригинальный путь в родном Владикавказе, автор очерка “Нелегал” Георгий МАЛИЕВ отправляется искать счастья в Англию, и оказывается, что настоящие испытания и неправдоподобные порой злоключения поджидали его именно там...
В своем родном Владикавказе я работал в частной фирме “Диана”. Название моей должности звучало солидно — управляющий, только вот платили за работу чисто символически, 150 долларов в месяц. Денег катастрофически недоставало, ведь для семьи я был единственным кормильцем. Через полтора года я уволился. Мне казалось, что деньги можно заработать, открыв собственное дело. Не хватало малости — начального капитала, и я пошел на раздел имущества с женой, чтобы продать часть принадлежавшей мне жилплощади. Жена и родственники были категорически против, дело кончилось тем, что мы подали заявление о разводе. У нас было двое детей, но почему-то тогда я толком не задумывался о том, что станет с семьей, в каких условиях и где они станут жить. Я витал в облаках, надеялся быстренько “прокрутить” деньги, заработать и все вернуть на свои места, только уровнем выше. Продав квартиру, я получил причитавшуюся мне часть ее стоимости.
Прибыльное дело уже вырисовывалось. Я договорился с магазинами о поставке товара и отправился его добывать. Купил по одной цене, продал чуть дороже, многие так зарабатывали. Подвох таился в том, что товар оказался скоропортящимся, не предназначенным для долгого хранения, а директора магазинов неожиданно выдвинули условие: поскольку наличных денег у них нет, мой товар они могут взять только на реализацию. Это меня никак не устраивало, тогда они отказались от моих услуг. Я был потрясен — ведь у нас была предварительная договоренность — и в очередной раз убедился, что в этой стране мало кому можно верить на слово. Чтобы не потерять вообще все деньги, пришлось продать товар по бросовой цене, более низкой, чем та, по которой он был куплен.
Я принялся судорожно искать другие возможности заработать, но ничего стоящего не подворачивалось. Очень скоро я уже горько жалел о том, что натворил. Все мои начинания оборачивались провалом. В очередной раз рисковать стремительно таявшей суммой делалось невозможным. Оставалось одно — купить билет в любую страну, где я мог бы зарабатывать собственными руками, и постараться собрать деньги на покупку новой квартиры. Перспектива вернуться в родительский дом меня очень смущала. Я бы не смог смотреть в глаза родным и соседям. У нас на Кавказе считается не мужским поступком — профукать все, а потом прийти к родителям и сказать: “Возьмите меня снова к себе, я бездомный”.
Эмиль АГАЕВ. Превращения чайханы: Очерк нравов
Рядом с узкими улочками “Кубинки” и “Шемахинки” — старинных кварталов, возникших на караванных путях, ведущих в сторону Шемахи и Кубы, — в наши дни над стремительно растущими “высотками” возвышаются стрелы башенных кранов. Строительный бум! Натиск современности. И здесь же на этих улочках еще можно встретить мужчин, которые один вышел постоять перед своим домом, другой по-восточному присел на пятки у своего забора. И так проводят они время целыми часами.
Очень давно, вместе с переселением исторически соседствующих с Индией и Китаем тюркских племен, в Азербайджане (как и в Средней Азии) появилась культура чая. Возникла задолго до появления ее в России, не говоря о Европе. Во всяком случае, в первой описи населения города Баку, предпринятой царскими чиновниками после завоевания Кавказа, был указан некто Македонский — продавец “горячего вина”, то есть, надо понимать, чая. Причем, в отличие от России, где “колониальные товары” в течение долгого времени оставались престижными редкостями для избранных, в Азербайджане, находящемся ближе к Востоку и имевшем с ним древние торговые связи — индийские караван-сараи XIV и XVI веков до сих пор сохранились в Бакинской крепости, — чай вошел не только в семейный быт, но через какое-то время “вышел на публику”. Поначалу в упомянутых выше заведениях городского досуга — в общественных банях, например, чай подавался с фруктами и шербетом. А затем стали появляться и собственно чайханы — при караван-сараях, на оживленном по-восточному рынке…
И вот на протяжении, считай, двух столетий излюбленным местом общения азербайджанцев является чайхана.
«Знамя»
№8 2008г.
Андрей Вознесенский. Нельзя не ждя: Стихи
Зачаток поэмы
Глобальное потепление
хрюкает над
головой.
Семидесятипятилетие
стоит за
моей спиной.
Я хрупкие
ваши камеи
спасу, спиной
заслоня.
Двадцатого века
камения
летят до
вас сквозь
меня.
Туда и
обратно нелюди
сигают дугою
вольтовой.
Стреляющий в
Джона Кеннеди
убил Старовойтову.
Нет Лермонтова
без Дарьяла.
В горле
от пуль
першит.
Стою меж
веков — дырявый,
мешающий целиться
щит.
Спасибо за
вивисекции.
Нельзя, говорят,
узнать
прежнего Вознесенского
в Вознесенском-75.
Госпремия съела
Нобеля.
Не успели
меня распять.
Остался с
шикарным шнобелем
Вознесенский-75.
К чему
умиляться сдуру?
Гадать, из
чего был
крест?
Есть в
новой архитекстуре
Архитекстор и
Архитекст.
Я не
был только
протестом.
Протест мой
звучал как
тест.
Я был
Твоим архитекcтором.
Пора возвращаться
в текст.
Владимир Маканин. Асан: Роман
События чеченской войны представлены в неожиданном ракурсе: герой “Асана” подполковник Жилин (фамилия, перешедшая в наследство от толстовского “Кавказского пленника”, конечно, неслучайна) не участник боевых событий, а интендант, управляющий потоками горючего и для федеральных войск, и для боевиков. Божество Асан ― двурукая птица, требующая от нас, смертных, денег и крови. Окончание романа ― в следующем номере.
Владимир Шпаков. Маятник Фуко: Рассказ
Рассказ повествует о повседневной жизни петербургских интеллектуалов в конце 90-х годов. Случайные заработки, долги, встреча с самим Умберто Эко ― и все это выражено в ритме качающегося маятника, равнодушно убивающего героиню.
У Мосиной не было работы, причем давно. Полгода назад она вознамерилась ставить спектакль: связалась с каким-то банком, выпросила ссуду на постановку и, собрав актеров из разных трупп, взялась за дело. Мосина умела убеждать: и актеров зажгла идеей, и художника, который нарисовал просто фантастические декорации. Деньги на них потратили тоже фантастические, и вдруг выясняется: сцену не дают! То есть театр (также почувствовав дыхание дефолта) предпочел на три месяца предоставить подмостки под какой-то мюзикл. Пока Мосина обивала пороги других храмов искусства, декорации свезли на склад. Когда же очередная договоренность, можно сказать, была в кармане, склад вспыхнул синим пламенем, похоронив под горящими балками спектакль. А тут еще из банка депеша: гоните, мол, долг! Мосина срочно перезанимала, что-то взяв у меня, что-то у друзей и родственников, но из долговой ямы до сих пор не вылезла.
— Ты как, терпишь пока? — спрашивала она время от времени. — Ты потерпи, ладно? Деньги — это ведь мелочь, главное, что спектакль накрылся…
Эмил Димитров. Наша культура за рубежом: нужна поддержка. Дискуссия
Болгарский литературовед начинает разговор о судьбе русской культуре за границей. В дискуссии “Наша культура за рубежом: нужна поддержка” приняли участие Марина Адамович (США), Георги Борисов (Болгария), Александр Кабанов (Украина), Людмила Коль (Финляндия), Ольга Маркова(Казахстан), Олеся Рудягина (Молдова), Никита Струве (Франция), Даниил Чкония (Германия). Post scriptum написал Евгений Попов. Пора (уже давно пора!) сделать необходимые шаги к выработке программы поддержки русской культуры и русского языка за рубежом.
Зачем и как это нужно сделать?
Следует сразу же оговориться, что в своих идеях, пожеланиях и рекомендациях я исхожу не из умозрительных идей, а из личного опыта общения с русской культурой (и соответственно — с ее деятелями); вот почему многое могу сказать “изнутри”, указать на “болевые точки” и предложить практические решения. Время выспренних и высокопарных слов о “дружбе” и “традиции”, слава Богу, безвозвратно ушло. Традиция работает не сама по себе и не через “заклинания”, а через выработанные механизмы передачи традиции и через продуктивное общение людей, “носителей” традиции.
Эмиль Паин. Особый путь России: инерция без традиций. Публицистика
Первый лауреат премии им. Г. Старовойтовой в области конфликтологии. (2000 г.). В 2004 году награжден международным фондом “Толерантность” золотой медалью “За выдающиеся заслуги в области социологических и исторических исследований, содействующих разрешению этнических конфликтов в российских регионах”.
Господствующая ныне идея культурно-исторического фатализма пришла на смену прямо противоположному подходу: “Мы рождены, чтоб сказку сделать былью”, полностью отрицающему как исторический путь, так и влияние социокультурных традиций. Само шараханье из крайности в крайность чрезвычайно симптоматично — оно и отражает одну из существенных особенностей российской социокультурной специфики, которая принципиально не похожа на образ жесткой колеи или упорядоченной статичной “матрицы”. Это антиматрица — социокультурные качели или маятник с громадной амплитудой колебания ценностей. Они быстро меняются, и чаще всего в форме инверсии, то есть смены оценок на противоположные. Царь-освободитель становится в сознании царем-тираном.
Образ перемен как надежды сменяется их образом как хаоса. Эта “Русская система” легко воспринимает инновации — будь то коммунизм, Хеллоуин или праздник святого Патрика, но так же легко с ними расстается. Я еще вернусь к объяснению природы этого маятника, а пока скажу, что в целом понимание культурной специфики сильно затруднено тем, что популярные термины “культурный код”, “цивилизационная матрица”, “национальные архетипы” используются как метафоры, поэтические образы — обычно без объяснения их природы и механизма действия. Это происходит не только по причине неполноты знаний. Сегодня вообще высок спрос на загадочное, мистическое. Чем туманнее идея, тем она привлекательнее.
«Иностранная литература»
№ 8 2008г.
Ясмина Хадра. Теракт. Роман. Перевод с французского Е. Ляминой.
Роман (2005) современного алжирского писателя (р. 1955), живущего во Франции. Главный герой – Амин Джаафари, этнический араб с израильским гражданством, преуспевающий хирург, жена которого погибает в результате теракта. После шокового известия о том, что она сама и была террористкой-смертницей, Амин пытается понять, что толкнуло ее на этот безумный шаг. Роман о трагической нестыковке рационально-космополитического и традиционно-родового типов сознания. Родовое берет верх, и непонятно, как с этим быть (в обоих смыслах – и “что делать”, и “как существовать”).
Георги Борисов. Стихи. Перевод с болгарского Натэллы Горской.
“Георгия Борисова знают в России ВСЕ”, – пишет в послесловии к подборке Евгений Попов. Имеются в виду ВСЕ писатели, которые публиковались в издаваемом Борисовым болгарском журнале “Факел”, практически полностью посвященном современной российской литературе. Российский журнал отвечает поэту взаимностью.
Шерман Алекси. И залог твой я выкуплю: Американская новелла. Перевод Василия Арканова.
Сегодня у тебя есть дом, а завтра нет, только не ждите, что я стану рассказывать вам о причинах своей бездомности - это мой секрет, а индейцы стараются хранить свои секреты от голодных бледнолицых.
Я индеец племени спокан, внутренний салиш[2], и мои предки жили в радиусе ста пятидесяти километров от Спокана, штат Вашингтон, по меньшей мере десять тысяч лет. Я вырос в Спокане, двадцать три года назад переехал учиться в Сиэтл, был отчислен из колледжа через два семестра, служил просто (и все проще и проще) рабочим, успел два-три раза жениться, два-три раза побыть отцом, а потом свихнулся. Конечно, «свихнулся» - не научное определение моего психического расстройства, но «асоциальная психопатия», по-моему, тоже не ахти - еще подумаете, что я серийный убийца или что-нибудь в этом роде. А я в жизни пальцем никого не тронул, не то что кулаком. Сердца в прошлом разбивал, не отрицаю, но это со всяким случается, тут я не исключение. Да и разбивал-то как-то вяло. Больше чем за одной сразу никогда не ухаживал, больше чем на одной сразу никогда не женился. Со всего маху сердца не разбивал. Всегда медленно и осторожно. И никаких рекордов скорости по удиранию из дома не устанавливал. Мало-помалу просто исчезал. Чем с тех пор только и занимаюсь.
У. Х. Оден. “Антоний и Клеопатра”: Статья. Перевод с английского Марка Дадяна.
С точки зрения композиции трагедия «Антоний и Клеопатра» напоминает ранние пьесы Шекспира - английские исторические хроники. Кроме того, эта пьеса родственна «Юлию Цезарю» - еще одному произведению, посвященному римской истории, где у Шекспира впервые появляются Антоний и Октавий, «Троилу и Крессиде» - пьесе, в которой также чередуются сцены общественной и частной жизни, и «Ромео и Джульетте» - единственной, помимо «Антония и Клеопатры», трагедии, построенной вокруг отношений юноши и девушки, здесь - мужчины и женщины.
Эта пьеса совершенно непригодна для кинематографа. Она целиком и полностью посвящена истории человеческой души и последствиям человеческих поступков. В ней нет крестьян-землепашцев, нет столкновений человека с природой, нет бурь. Лейтмотив пьесы - стремление к господству над миром. В кинофильмах уделяется особое внимание местности и ее своеобразию. К примеру, если сцену - Вентидий в Сирии (акт III, сцена 1) - перевести на язык кино, в фильме будет чересчур много сирийских пейзажей. Тогда как здесь главное - контраст с непосредственно предшествующим эпизодом на галере Помпея. Опять же, в кинофильме нам подробно показали бы убранство корабля, но в данной сцене неважно, галера это или дом. Существенно лишь то, что развлекающиеся властители мира противопоставлены Вентидию и его солдатам, стерегущим границу империи. Главный трофей - это пространство, и не какой-то отдельный его уголок, а все пространство цивилизации.
Юбер Ведрин при участии Адриена Абекассиса и Мохамеда Буабдаллаха. Продолжить историю: Мнение политика. Главы из книги. Перевод с французского Елены Клоковой.
В своей книге бывший министр иностранных дел Франции Юбер Ведрин (р. 1947, на посту министра с 1997 по 2002 г.) анализирует политическую ситуацию, сложившуюся в мире после падения железного занавеса. Название «Продолжить историю» отсылает к сочинению американского философа Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории». Французский политик оспаривает главный тезис американского мыслителя о либеральной демократии как единственно возможном политическом стремлении, но суть эссе к полемике не сводится. Ведрин не только критикует глобализацию и выявляет популярные заблуждения последних лет: от всемогущества ООН до единого мирового правительства, - но и предлагает решения важнейших международных проблем, как это видится европейцам.
И. Адельгейм. Неизбежность любви: Рецензия на мемуарную книгу Владимира Британишского “Поэзия и Польша. Путешествие длиной полжизни”.
Рецензия на Воспоминания известного переводчика не оставят равнодушным любого полонофила, которых в России немало. “Это книга о том, как постижение чужой литературы становится делом и смыслом жизни”.
Наверное, у каждого читателя, а уж тем более читателя профессионального, складывается наряду со строгой иерархией имен и значений академической истории литературы и своя личная ее картина. В памяти мы носим собственную антологию поэзии и прозы, прекрасно осознавая, что наши читательские предпочтения могут не совпадать с литературной табелью о рангах - но то, что однажды дало пищу душе и уму, подарило самостоятельное открытие, любишь особой любовью. Кроме того, книги обычно читаются в произвольной, а не хронологической последовательности, и «далекие» имена и факты в личном восприятии часто «сопрягаются» в замысловатые контексты, а образуемое ими знание иной раз не совпадает с принятым каноном. Словом, академическая картина развития литературы всегда дополняется личной. И эта последняя может содержать взгляд на развитие особенностей того или иного литературного момента.
Интерес, а тем более любовь к другой литературе нередко возникают почти случайно. Импульсом может оказаться впечатление от прочитанного текста, от обстоятельства жизни. Книга начинается с упоминания знакового для того времени стихотворения Бориса Слуцкого. «Вначале было стихотворение, - пишет Британишский. - Стихотворение было о Польше». Путь к польской поэзии начался для него самого именно с этих строк:
«Новый мир»
№8 2008г.
Мария Ватутина. Любовь под снегом. Стихи
Сороковник, а
всё еще
мокрые ноги,
Ожиданья чудес
из ларца.
Опца-дрица.
Какие короткие
сроки!
Зверь бежит
на ловца.
Что за
зверь? Кто
ловец? Да
суши же
подметки,
Царь зверей,
не умеющий
жить.
Вышли все
из воды
и умрем
на подлодке.
Эту воду
не пить.
Что ты
хлюпаешь там,
в коридоре
травмпункта,
Оставляешь следы
от подошв?
Ни уборщицы
здесь, ни
сушилки, ни
грунта.
Океания сплошь.
Что ни
чих, всё
пузырики, что
ни рыданье
— туда же.
Где ты,
бабушка-семга,
губами шмяк-шмяк:
— Береги себя,
Маша.
Жизнь мгновенна
и так.
Александр Антипин. Белое море, черная изба: Рассказы. Предисловие Бориса Екимова
Сегодняшний извод “деревенской прозы” 70-х - подборка из двух рассказов (“Лесные взгорья” и “Белое море, черная изба”) писателя из Беломорья (предисловие Бориса Екимова) о природе и о деревенских жителях Русского Севера.
Лесные взгорья
Издали лес
кажется безмолвным
и тихим.
Он словно
задремал на
время, закручинился
перед скорой
зимой и
метелями, но
если подойти
ближе, тотчас
услышишь, как
шумит ветер
в деревьях,
тревожно свистят
птицы и
опадает с
осины редкий
запоздалый лист.
Со здешних
холмов леса
видны отчетливо
и раздольно
до самого
горизонта, тающего
в бледно-
синих туманах.
Приметишь высокое
взгорье, взбежишь,
задерживая дыхание,
и смотришь
вокруг, как
зачарованный, оборачиваясь
на все
четыре стороны.
Смотришь и
не можешь
сойти с
места, любуясь
золотыми лесами,
которым нет
ни конца,
ни края.
Таким бесконечным этот лес казался Галерию Васильевичу в детстве, но с годами он потускнел красками, сделался ниже и совсем вплотную подбежал к деревне. Каждое утро, пока греется чайник, Васильевич садится к окну и глядит на лесные взгорья. Просыпаться рано ему не охота, так бы и полежал еще возле теплой печки, но разве деревенские заботы дадут покоя. Уж в кои-то веки приехал в родной дом, так сиди-отдыхай в волюшку, но Галерию Васильевичу не лежится. Спозаранку он бродится по избе, скрипит старыми половицами и планует дела на день, бухтя вслух матушкино присловье: “Раннего мороз не бьет, а позднего не ждет”. На сегодня у Василича задуманы три главных дела: проверить сетки, съездить на Еру за малиной и истопить баню.
Владимир Березин. Кролик, или Вечер накануне Ивана Купалы: Дачная повесть
Повествование, украшенное эпиграфом из Венедикта Ерофеева, и начатое словами “Гости, соответственно, съезжались на дачу”, представляет собой Миф о Странствии (герои движутся из Москвы в сторону подмосковной дачи приятеля); то есть современную “Одиссею”, а также – “Затоваренную бочкотару” и “Ночь на Ивана Купала.
Как-то утром я, взяв мешок, пошел в лабаз за едой. В небе набухала какая-то неприятность, и все вокруг напряглось как кот, напрудивший лужу на ковер, — то ли его начнут совать туда носом сразу, то ли лужа успеет высохнуть, и хозяин ничего не заметит.
Я брел, шаркая тапочками, и думал, как мне хочется избавления от жары. Как мне хочется совершить путешествие в прохладу осени, как мне хочется на чужую осеннюю дачу. Это должна быть настоящая академическая дача — не садовый курятник и не глупый краснокирпичный коттедж.
Настоящая академическая дача должна быть деревянной и скрипеть половицами. Вот она, стоит посреди сосен на большом участке. Из ее окон не видно заборов, а только кусочек крыши такой же, соседней — скрипучей и деревянной.
Я представлял себе, как эту дачу получил давно покойный академик. Он получил ее за то, что придумал какой-нибудь особый стабилизатор к атомной бомбе. Но академика уже нет на свете, а вот его внучка позвала нас всех в гости — пить, петь и греться у камина.
Эта экспозиция тривиальна, поэтому я расскажу сразу о мечте.
Нея Зоркая. Шесть високосных месяцев. Публикация, предисловие и комментарии Марии Зоркой
Шесть месяцев - с апреля по сентябрь 1968 года – в документальной, точнее, “дневниковой” повести известного кинокритика Неи Марковны Зоркой (1924 – 2006), работавшей в описываемые дни сотрудником Института истории искусств. Повесть воспроизводит в лицах (вполне реальных) и ситуациях атмосферу жизни московской творческой интеллигенции, настроенной оппозиционно к тогдашней официальной идеологии и политике. Повествование начинается историей гонений на “подписантов”, выступивших в защиту Александра Гинзбурга, среди которых была и Нея Зоркая, а завершается упоминанием о “черном августе” (оккупации Чехословакии).
«В 1924 году, когда моя мать появилась на свет, родители-коммунисты дали ей имя в стилистике времени: Энергия. Представляете? Энергия Зоркая, вот так-то! Однако имя не прижилось, и дома, а потом и в документах появилось другое — Нея. Такая река течет недалеко от Кологрива, от деревни Большая Пасьма, на родине маминой мамы, а моей бабушки Веры. Семья ее была по-деревенски многочисленна, но после революции почти все дети двинулись в Москву работать или учиться. А позже отправляли домой, к оставшейся в костромских лесах сестре Нине (матушке, вдове погибшего в 1930-е годы священника), своих детей в военную эвакуацию.
Около 1920 года Вера Васильева — статная, по-северному скуластая, в неизбывной комсомольской косыночке — по пути на какой-то съезд познакомилась в поезде с интересным молодым историком, подписывавшим свои публикации звучным псевдонимом Марк Зоркий. Не знаю, есть ли на свете Горькие, Бедные и Весёлые, не связанные соответственно с Максимом, Демьяном и Артемом, но мы, Зоркие, точно все между собой родня и все ведем происхождение от этого характерного постреволюционного союза, объединившего северную глубинку с чертой оседлости, Кологрив и Житомир, которые на равных пробивались к новой жизни…».
Уильям Шекспир. Гамлет. Трагедия в пяти актах. (Акт пятый. Сцена вторая.) Перевод Алексея Цветкова.
«Объяснять, зачем нужен еще один перевод «Гамлета» и вообще Шекспира, бессмысленно, но это бессмысленное занятие такого рода, что его не избежать, поэтому я попробую … Прежде всего, переводить Шекспира нужно потому, что по-русски его не существует. Существуют лишь переводы: мой, предыдущие и, как я очень надеюсь, последующие. Ни один из них не дает точного представления об оригинале и никогда не даст по той простой причине, что соответствий Шекспиру ни в каком из известных мне языков я не знаю — по широте взгляда, диапазону словаря и мощи таланта; а если бы таковые были в неизвестных, мы бы о них давно услышали”.
Анна Гумерова. Ролевые игры как творчество
«И именно о них я и буду писать. О тех играх, ради которых люди едут в лес с деревянными (да пусть и текстолитовыми) мечами, ради которых тщательно продумывают и шьют костюмы, ради которых собираются в городских квартирах и много часов проводят в разговорах о том, что, казалось бы, их не касается и польза чего неочевидна — а может быть, ее и вовсе нет1. Так, может быть, они собираются для удовольствия? “Да, для удовольствия. Только это такое удовольствие, — скажет вам ролевик, — от которого ты через полгода после игры просыпаешься в слезах, потому что тебе приснилось, как вы спасаетесь бегством из разрушенного города. И память играет с тобой злую шутку — во сне ты не видишь палаток, ткани, растянутой на веревочках, и лимонов, развешанных на елках. Тебе снятся рухнувшие башни и сожженные сады”. Так что же заставляет людей — и подростков, и взрослых, и только пытающихся найти свое место в жизни, и уже нашедших, уверенно стоящих на ногах, и гуманитариев и технарей, и школьников и докторов наук, людей самого разного общественного положения-— увлекаться такими ролевыми играми, для которых, как оказывается, даже и названия нет?...»
«Октябрь»
№8 2008г.
Э. Тайрд-Боффин, Андрей Битов. Преподаватель симметрии: Роман-эхо. Вольный перевод с иностранного
Никак мне не выработать этот сюжет... Может, потому что он русский? Русский или из России??
В России нет сюжета – одно пространство. Так нет сюжета в океане. Робинзон или Стивенсон тому не доказательство – они, как мы, англичане: высадили свои сюжеты на острова. В океане нет сюжета, как нет его и в России: опыту не во что упереться – края нет, бездна. Для сюжета необходимо первым делом замкнуть пространство. Как в театре. Как Шекспир. Правда, недавно открыли у нас одного замечательного американца... Вот где литературы не должно быть по определению! однако... Он все к нам в Англию рвался, не добрался – так они его у себя и затюкали, не признали, эти янки. Вот у него океан получился!
Так это потому, что автор угадал героя – герой у него кит, причем белый*. Такой большой и одинокий, как остров. Этакой живой плавающий остров, который надо уничтожить, потому что такого не может быть... Нет, без острова никак! Корабль – тоже плавающий остров, хотя и женского рода, так что вся наша пиратская литература не об океане, а об оторванных от Великобритании островах.
В России островов нет. Там, где начинаются острова, она обрывается, эта Тартария. Где-то в Японии. Поэтому-то она войну японцам и проиграла.
Олег Павлов. Правопорядки
Человек, наделенный хоть какой-то властью, у нас и прав имеет куда больше, становится выше гражданина. Но власть имущей, при случае, может оказаться даже уборщица в привокзальном туалете. Если у тебя вообще что-то есть, а у другого этого нет – имеешь больше прав, больше власти. Это стало в России в порядке вещей. Это и есть наш порядок, он же источник всяческого нашенского бесправия – но все это, однако, не кажется нам чем-то неприемлемым. Скорее уж вездесущим, как то, с чем смирились, к чему научились приспосабливаться – и, стало быть, принимаем, укореняем. Чаадаев когда-то точно и просто назвал подобное общественное устройство “монгольской ордой”. Страж порядка в таком обществе – сборщик дани. Платят добровольно, приобретая свободу. Заплатил – и свободен. Покупаешь право что-то нарушить – получаешь во временное пользование эту самую власть, ставя себя выше законов, жить вне закона. Орда так устроена, в ней по закону получить можно лишь наказание. Поэтому и хуже тем, кто уповает на закон или к кому все же применяется власть. Это и есть уже наказание само по себе. Все примеры милицейского произвола – не что иное, как различные способы применения власти. Простейший пример. Останавливают, просят предъявить удостоверение личности… И ты уже во власти людей, наделенных правом останавливать, подозревать, обыскивать. И тебе ли не знать, что, хоть обратиться могут “гражданин”, дальнейшее непредсказуемо. Мы живем, как знаем. Законов и свобод достигли вроде бы европейских, за что приняты наравне в какие-то советы, но человека с резиновой дубинкой знаем, боимся так, будто их и нет – ни законов, ни свобод. Подчиняет, конечно, страх, он же бесценный жизненный опыт. Но и достаточно подчиниться – вот тогда произвол одного человека становится уже-то порядком вещей.
Мария Пашолок. Три шага в сторону от реальности: Заметки впечатленного
Заметки Марии Пашолок о Фотобиеннале-2008. Именно так определяет и свой метод работы знаменитый фотограф Ральф Гибсон. Его экспозиция стала фаворитом прошедшего художественного смотра, его характеристики и советы – почти аксиомами для фотографов. Прежде всего потому, что Ральф Гибсон призывает снимать на пленку запах и память о прошлом, тем самым передавать что-то более важное, чем обыденное отражение реальности. Наполненность того пространства, что стоит за фотографией, и продемонстрировала Фотобиеннале.
«Прошедший Седьмой международный месяц фотографии в Москве “Фотобиеннале-2008”, пожалуй, как никогда раньше позволил зрителям приоткрыть завесу над тайной фотографии. И, наверное, это правильно, когда раз в два года нам предлагают задуматься не только о технике, выдержке и диафрагме, изучению которых посвящены столь многочисленные мастер-классы и фотокурсы, а еще и о том, что стоит за самой фотографией. “Сделайте снимок, на котором нет ничего, кроме фотографии”, – призывал выдающийся художник Ральф Гибсон, чья экспозиция “Пройденное” стала одним из фаворитов выставки. Слова, произнесенные известным фотографом на российском мастер-классе в 2004 году, не потеряли своей актуальности до сих пор: “Снимите свет, запах, память о прошлом, снимите цвет на ч/б. Такие изображения погрузят вас в глубину понимания чего-то важного”. Фотография, по словам Ральфа Гибсона, – это, конечно, портрет видения, “точное выражение того, что вы видите”. Воспроизведение предмета – первый и неотъемлемый признак фотографии. Тем не менее в ней “должно быть что-то еще”. Именно это “что-то еще” и показала “Фотобиеннале-2008” московским зрителям…»
Валентина Голубовская. Мама купила книгу
«С нашим нехитрым скарбом в оккупированной Одессе перемещались и те немногие книги, которые были в доме. Все они помещались на полках этажерки, но мне казались библиотекой. Правда, первой библиотекой, в которую я попала, была скромная школьная, но мне она представлялась наполненной книжными сокровищами. А уж когда ее властительница, немолодая дама, внешне не похожая на наших учительниц и пионервожатых (может, из “бывших”?), позволила мне заходить за перегородку и выбирать себе книги для чтения – это было невероятным счастьем, приобщением к таинству, хоть слова такого я еще не знала. Великие библиотеки – наша Горьковка, библиотеки Одесского и Ленинградского университетов (“коридор Петровских коллегий бесконечен, гулок и прям” – нужно было пройти четыреста метров, чтобы в его торце открылась заветная дверь в этот книжный рай!), библиотека Академии художеств с ее торжественными ампирными залами, питерская Публичная библиотека имени Салтыкова-Щедрина – меня ждали в будущем, о чем я тогда и не догадывалась, как не догадывалась, что судьба подарит мне книжные драгоценности, любовно собранные моим мужем… Все это будет в счастливом “потом”!...»»
Юрий Гурфинкель. Подземная река: Беседы с Анастасией Цветаевой
Черед Анастасии Цветаевой, ее звездный час настал в 1971 году. Тираж ее “Воспоминаний” в сто тысяч экземпляров был мгновенно раскуплен. Еще в 1966-м, когда в “Новом мире” были напечатаны только избранные главы будущей книги, Борис Пастернак немедленно откликнулся: “Асенька, браво, браво... Каким языком сердца все это написано! Как это дышит почти восстановленным жаром тех дней! Как бы я Вас ни ставил, как бы ни любил, я совсем не ждал такой сжатости и силы”.
За первым изданием последовали еще пять. Теперь книгу читали и в России, и за границей. Во Франции, например, в переводах своей жены Галины Дьяконовой прозой Анастасии Ивановны восхищался Сальвадор Дали. Общий тираж “Воспоминаний” составил свыше полумиллиона.
Наши беседы чаще всего возникали спонтанно, разрастались из каких-то бытовых разговоров. Многое я записывал тогда, по следам этих бесед, что-то восстановил позже по памяти.
Вадим Муратханов. О языках и спящем государстве
Много лет назад, в 80-х, листая “Большой энциклопедический словарь” в поисках то ли Юкона, то ли Юма, я наткнулся на слово ЮКАГИРЫ. Взгляд скользнул по статье и задержался на численности: 0,8 тыс. Сколько-сколько? Цифра дошла не сразу. Удостоенный включения в энциклопедию народ со своей культурой, искусством, письменностью и языком палеоазиатской ветви мог целиком разместиться в одном поселке. Это напоминало не сведения о народе, а строку из Красной книги про вымирающего снежного барса и плохо укладывалось в голове – особенно в Союзе братских республик, в разгар социализма.
Профессор Калифорнийского университета в Беркли Юрий Слезкин работает с исчезающе малыми величинами. Его эпохальный труд “Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера” (М.: Новое литературное обозрение, 2008) читается как охватывающий полтысячелетия триллер и тоже не сразу укладывается в сознании. Не сразу свыкаешься с мыслью, что в твоей стране веками жили (и продолжают жить) свои индейцы, ничем не хуже (и не счастливей) вытеснявшихся и истреблявшихся американцами ирокезов, гуронов, апачей. В отличие от индейской темы в американском искусстве, ни в какой заметный эпос эти страницы российской истории не вылились. В литературе – романтические истории полузабытого Калашникова и посвященный нивхам “Пегий пес, бегущий краем моря” киргиза Айтматова. В кинематографе тоже обошлось без вестернов: ничего не приходит на ум, кроме эпопеи об отважном Ермаке и трагикомедийного “Начальника Чукотки” с незабвенным Кононовым в главной роли.
А между тем история сосуществования северных народов с русскими богата событиями. Она включает в себя период завоевания, эпохи мирного и относительно мирного соседства, мрачные десятилетия “равенства, братства” и классовой борьбы в отсутствие классового врага. Северных кочевников покоряли, присоединяли, облагали налогом, торговали с ними, обращали в христианство и марксизм и наконец в XX веке, без резерваций и лишнего шума, насильно “оседлав” к земле, задушили в братских объятиях.
Борис Минаев. Больной ребенок
Борис Минаев размышляет о спектаклях Дмитрия Крымова. Постановки художника-режиссера, созданные без Слова и волшебно разворачивающие перед зрителями предметный мир, неизбежно доказывают, что слово первично. Они обозначают потребность людей в настоящем слове. При этом пространство Дмитрия Крымова самодостаточно и соответствует территории домашнего театрика, в котором обязательно случается импровизированное чудо, способное заинтересовать, а может (кто знает?), вылечить больного ребенка.
«Театральное слово сегодня – материя крайне эфемерная. Чтобы заставить нас поверить в него – нужно нас ошеломить. Со словом играют, слово заигрывают, растирают в пыль, выворачивают наизнанку, лишь бы придать ему “свежести”. Чего только в театре не делают для того, чтобы слово обрело статус реальности, втянуло нас в игру, оправдало наши ожидания. Помню, как с некоторым ужасом следил за игрой Чулпан Хаматовой в спектаклях “Современника”: “Голой пионерке”, “Грозе”, “Трех сестрах”. С сорванным голосом, в состоянии, близком к какому-то психическому трансу, вот-вот, казалось мне, девушка в обморок упадет. Цель была достигнута – зал наэлектризован, притяжение было невероятным, за каждым ее жестом, за каждым шепотом, слетающим с губ, следишь, почти не дыша, – психический магнит. Следишь, уже особо не вдаваясь ни в логику характера, ни в то, что на сцене делают остальные. Настолько это ярко и… безумно…»